Иногда, зацепив носом какой-нибудь запах из детства или юности – вроде свежей клубники в сметане, как у бабушки на кухне, или мыла, как в дешевой Тель-Авивской гостинице, или речных водорослей, как у нас на даче, или подвальной затхлости, как в “логове” моего двоюродного брата – я задумываюсь какими будут воспоминания Ади о его детстве? Что будет символизировать для него этот персональный золотой век, в котором находишься до поры до времени, пока жизненные, иногда хорошие, иногда плохие реалии не начинают подкапываться под твои форты безопасности и уверенности в завтрашнем дне?
Может быть это будет запах кофе и шум кофейной машинки, которую он слышит каждый день сквозь сон, пока мы, сами едва продрав глаза, колдуем вокруг нее? Может быть это будет какой-то из моих шампуней, или какая-то особенно яркая блузка? Уже сейчас Ади очень ревностно следит за моим гардеробом, и некоторые вещи одобряет мужским бывалым взором и коротким “Wow!” или “Nice!” или “New shirt!” (новая, потому что он не помнит ее с прошлого года) или, если это что-то легкое, льняное или кружевное – “Did you make it?”
Зато некоторые мои вещи Ади совсем не нравятся и он с воем просит, чтобы я эту вещь сняла; к сожалению, в немилость впала моя новая вязанная кофточка, зато всегда пользуется успехом блузочка из оранжевого батиста и платье, с кружевным подьюбником, на которое Ади сказал, что мама – “принцесса, как Сома…” – правда, потом подумал и поправил себя, сказав что все-таки я не “принцесса, а мама.”
А может это будет какое-то экстравагантное воспоминание как, например, папа в фартуке хлопочащий на кухне? Может запах только что выловленной рыбы в ведре? А может наш вечерний поцелуй? Все целующиеся пары в кино или на картинках, это “папа и мама,” все большое – это “папа,” поменьше “мама”, а маленькое – “бэйби.” Так, в нашу последнюю поездку в парк, Ади пытался дошвырнуть маленькие камни, до большого камня посередине реки, потому что это были “бэйби-камни,” которые хотели попасть к “маме-камню.”
Очевидность и простота этого треугольного мировоззрения одновременно восхищает и устрашает, потому что мы-то понимаем, что достаточно, как в игре в кубики, вытащить нижнее звено и вся эта совершенная конструкция повалится в бездну. Детству не понятны такие плоды извращенности взрослой речи как, например, “любить по-своему.” В детстве ты просто любишь. Точка. Детству незнакома теория относительности (особенно в любви), а когда ребенок, в возрасте восьми месяцев, постигает концепцию постоянства объектов в пространстве, он начинает в это свято верить, как только может верить ребенок – мама и папа есть, и будут всегда. Интересно, что эту веру сложно сломать и в гораздо более зрелом возрасте.
Одной из причин, по-которым я так яростно ринулась в мир рукоделия, стал эгоистический порыв смоделировать воспоминания Ади, романтизировать их, и нарисовать себя такой какой бы мне хотелось себя видеть, в его глазах, через много лет, если и когда меня не будет рядом. Адский план, неправда ли? Оговорюсь… Случилось это подсознательно, а теперь я слишком далеко, чтобы возвращаться назад. Зато сейчас, лучше чем когда либо, я поняла смысл эффекта Пигмалиона и осознала насколько это лучший способ видеть себя, чем страдая синдромом импостора. Ведь если мы обречены (или благославлены?) на эту вечность в сознании детей, почему бы не остаться в ней, стараясь казаться лучше чем мы есть, особенно, если это на самом деле помогает нам стать такими?
Так что, может, в воспомнинаних Ади, за всем буйством красок, запахов, слов и взглядов, найдется место моим, мелькающим со спицами, рукам; склоненной, над очередной куклой или зверюшкой, голове; корзинке с загадочными приспособлениями; запаху новой, еще не постиранной ткани… И если это желание так уж эгоцентрично, почему тогда мне до сих пор щекочет нос запах бабушкиных тесем, маминой коробки с пуговицами, дедовых подшибников, и отцовских химикатов в его домашней фото-лаборатории?
