В конце весны мне всегда хочется подставить ножку этому вертящемуся миру, чтобы хоть как-то задержать его вот в этой самой точке, абсолютно совершенной в ее искрящейся обнаженности и терпкой правдоподобности. Я просто хочу сидеть здесь, не шевелясь, долго-долго, как каменный идол, и вдыхать пух, а выдыхать прах, и жить здесь в вечности, как вода, как разбиваюшиеся о мокрые камни лучи нашего древнего солнца, как птичья песня, чьи децибелы рвут ушные перепонки. Я слишком хорошо знаю, как быстро осыпаются одуванчики, и как скоро растут дети, и через сито этого знания пропускаю скорбь по тому, что еще не прошло, но пройдет обязательно, и позволяю себе тихоничко вздыхать и мудро улыбаться, и рвать то, что скрывается под покровами груди на части, потому что десять тысяч Будд не научат меня не вопрошать о том, где буду я, когда всего этого не будет, или будет, но уже не с нами. Я вытягиваю тяжелые ноги, я тону в земле, я вдыхаю запах трав, и вглядываюсь в неведомые ввыси, где надо мной парят лица моих прекрасных детей, мерцающих загадочным манящим счастьем, как солнца из других вселенных. Я – гора, я пускаю корни, и пытаюсь обвиться, зацепиться, удержаться за невидимую ось, чтобы остановить движение планеты.
Поток первых разов сбивает меня с ног. Его первая большая ссора, ее первая большая дружба. И первый одуванчик, такой хрупкий и полный символов полета и взросления, он так же значим, как первый поцелуй. Его вторичная первичность, когда не родитель, еще год назад, смешно вытягивая губы трубочкой, дул, а она сама, сейчас, и за ним флотилии таких же, потому что чудо, потому что восторг, потому что первый раз это начало череды, которая приведет к последнему, и уже теперь, в два, хочется держать эти первые разы поближе к сердцу, сжимать покрепче, как букет хрупких стеблей. Отпустишь, и улетит. А вдруг не вернется? Хочется проживать этот восторг снова и снова, потому что завтра этот восторг будет другим. Может, только однажды, или дважды, или трижды, он придет к ней в своем первичном облике, морозящим кожу дежавю, когда она будет смотреть на летящие пушинки сдуваемые чьим-то другим пухлым ртом и слышать звенящие переливы смеха, и знать каждой общей кровяной клеткой, как это, когда белый пух щекочет нос, и чем пахнет гибкий стебель.
Жизнь хрупка. Сначала понимаешь это в теории, потом на практике. Сначала хочешь это исправлять, потом уважать. А иногда пытаешься, уже всё поняв, не раз потеряв, отпустив, и приняв, поверить, как в первый раз, что есть силы во вселенной, которые можно убедить, уговорить, задобрить. Первая безысходность такая страшная – в ней предчувствие последующих, а слезы, выплаканные о погибшем птенце, это будущие слезы, невыплаканные о неродившейся душе.
Но, вместе с первыми потерями приходит и первая надежда, и первое ожидание, и первое пробуждение, и первая причастность к чему-то большему, и замыкается круг, и начинается все сначала, и я лежу здесь в траве, отяжеленная моими не-моими первыми разами, и думаю о том, что как же все-таки прекрасны мы в своей уязвимой мимолетности. Каждая прожитая минута это подарок, каждый первый раз лучше, чем полет на Луну.
